чуть приседая в коленях, окунала ладонь в воду и терла испачкавшуюся ткань. Он смотрел на нее, на ее полное тело, на котором обтягивался, обхватывая ее всю, тонкий плащ, когда она приседала и наклонялась к воде, и он думал о ней тягуче, с мутным осадком на душе: «Вот жена моя, и я прожил с ней столько лет…» И он не в силах был понять, испытывает ли сожаление, что она уезжает. Он, скорее, поверхностно, рассудком понимал, что надо бы пожалеть и ее, и себя, а выходило так, что, когда проскакивали в ее разговоре слова: «Ты приезжай до декабря…» или «Много икры не заготавливай, в этом году не очень выгодно…» – он, опережая собственные увещевания, успевал подумать с желчностью: «А приеду ли. Стоит ли» Его полнило чувство, что она уезжает, как бы наделенная правами оскорбленной, а он остается с некой виной перед ней.

Она вернулась с берега, но он не надел ветровку, остался в теплой сорочке. Морось кончилась, земля и море парили.

Оба молчали, оба торопили и тянули время. Ему было несколько неловко теперь перед ней: эта ее мягкость и внимание – схватила ветровку, побежала чистить. Но она вдруг ляпнула:

– Ладно, не дуйся, я на тебя обиды не держу.

И он едва сдержался от ядреного словца.

– Ну спасибо, уважила, простила… – выдавил он, наполняясь раздражением и понимая, что уже не смолчит. Заговорил резковатым тоном: – Ты забыла, наверное, как не я, а ты все перевернула с ног на голову? Разве мне маразм твой нужен был? – и передразнил гнусаво: – Ой, давай еще годик и еще годик, на машинку бы, на квартирку бы… – Он помолчал немного и добавил с упрямым сожалением: – А ведь я был полон надежд, и у меня – да! – были идеи…

– Может, хоть сейчас не будешь? Опять ты со своими идеями… – Она поморщилась с выражением укора и превосходства, с той миной, которую старший опытный человек изображает, когда при нем что-то сморозит юнец. – Единственное, чего я хотела, – пожить по-человечески.

– Да откуда тебе знать, что это такое – по-человечески? – начал было он, но тут же улыбнулся и продолжил с ироничной язвительностью: – А ты разве не по-человечески жила? Да ты жила, как заслужила. Ты детсадовский музработник средней паршивости. Чего ты хотела сверх того? В консерваторию?

– Ой, Семён, ты повторяешь одно и то же уже который год.

– Ах, ну да, ты денег хотела, достатка?

– Да, хотела, – она ответила с вызовом.

– Но с чего ты взяла, что я тебе такую жизнь должен был обеспечивать? Кто ты есть?..

– Ты совсем уже заболтался… Хотя бы сегодня…

– Ничего я не заболтался. Твоя жадность утопила меня, да и сама ты в ней утонула. Саранчовая какая-то жадность. Ты мои идеи утопила, личность во мне утопила. Я твоим роботом-добытчиком стал…

– Много ты добыл, – кисло улыбнулась она.

– Ну, что заслужила… А что ты вообразила? Надо же… Да ты хотя бы баба стоящая была, родила бы семерых детей. Тогда был бы какой-то смысл тебе прислуживать. А то: «Ой, Семён, мне так плохо было рожать…» А в честь чего в таком случае я на тебя расходовался столько лет? Кто ты есть и что полезного сделала? Да то, что у тебя пара лишних юбок сгорела… так это хорошо: тебе не положено столько юбок иметь. – Ему хотелось, чтобы его боль проходила и сквозь нее раскаленно… – да не как железо, что железо в сравнении со словами – да, именно как слова, которые каленее любого железа… И он со щемящим горьким удовлетворением чувствовал, что своего добился. Она ссутулилась и побледнела, но терпеливо молчала, что было необычно, слишком мягко и трепетно, не по ее крикливым правилам. Он тоже замолчал и смотрел в сторону, незачем было смотреть на нее, он и так догадывался, что глаза ее уже мокрые. Он закурил, но не с беспокойством, а, скорее, подавленно, а когда обернулся, увидел, что она, пожалуй, и не приняла близко к сердцу ничего из того, что он наговорил, что она, может быть, слушала его вполуха, она была даже не безучастна к нему, она уже не с ним была. И ему горько и обидно стало.

– Мы столько лет вместе… – сказал он давно обдуманное, но никогда не извлекаемое, приберегаемое на тот момент, о котором он мог бы сказать, что вот, пора подвести итоги. – Столько лет… А получается, что всегда были совсем чужими людьми.

Но она, наверное, и этого не поняла или, может быть, только сделала вид, что не поняла. А через пять минут уже положила свою ладонь на его, попросив:

– Пожалуйста, вон в том ларьке продают минералку, купи две бутылки мне в дорогу. На пароходе вода такая мерзкая…

– И весь разговор, – пожал он плечами и добавил: – Хорошо.

Он ушел, купил две пластиковые бутылки воды, а на обратном пути его затянули в компанию, сидевшую на больших влажных валунах. Знакомый по одной рыбалке, Юра Вердыш, прямо ухватился за рукав Бессонова.

– Семён, пойдем – за отъезд. Уезжаю я. С концами уезжаю.

Бессонов не пошел бы, но увидел, что она смотрит на него издали, и решил, что она подумает, будто не пошел из-за нее, а ему хотелось сохранить обыденность в своем поведении – не столько для себя, сколько для нее, сохранить игру в спокойствие. Поэтому он подвернул в компанию, присел. Бессонову налили стакан водки, он сказал:

– Бывай здоров, Юра, не вспоминай об островах плохо, будь они прокляты. – Выпил и стал разламывать крабовую ногу – закусить, и уже невольно слушал человека в давно не стиранном джинсовом костюме, приобнимавшего худощавую длинноволосую женщину с темным стареющим лицом. Этот человек, не вникая в женщину, в ее сосредоточенность, не вникая в настроение окружающих, улыбался, сиял широким лицом – наверное, не столько от выпитого, сколько от добродушия, может быть, вообще свойственного его природе. Прищуренные глаза с мешочками улыбки, скромная без должной аккуратности стриженая бородка и сосульки вихров, мокро наметанные вокруг плеши, – как раз в его неаккуратности было простодушие и искренность. Он сказал с удивлением то, о чем уже, наверное, несколько раз говорил до появления Бессонова:

– Я видел глаз тайфуна…

Птицы кричали высоко над головами. Теплая морось опять сплошной пылью повисла в воздухе: дождь – не дождь, и куда летит – вниз, вверх – не поймешь. Лица привычных к мокряди пьяных людей словно покрылись испариной от небесной влаги. Рыбаку никто не ответил, он убрал руку с плеча подруги и даже чуть отодвинулся от нее.

– Я видел глаз тайфуна!..

– Ну?.. – неопределенно ответил Бессонов. И человек, широко заулыбавшись, торжественно прохрипел:

– А почему я тогда живой?

– Вижу, что живой…

– Я не должен быть живой, а я все ж таки живой! – Компания на секунду примолкла, и все взглянули на него. – Кто видел глаз тайфуна – тот не жилец… – Он задумался. – Нас мотало так… – Взор его поблек, и люди вокруг вновь забыли про него, заговорили каждый свое. Он опять повернулся к Бессонову: – Мотало так, что… ну прям… – Он затряс руками, подыскивая сравнение, опухшее лицо утратило улыбку, натужилось до красноты. – Штормюга! – наконец выкрикнул он. – И вдруг – ни ветринки… – И он сам расслабился, лицо его опять добродушно обмякло. – Вокруг чернота, а над башкой – небо, синее-синее, ну прям… глаз тайфуна. Мы дергаться перестали. – Он развел руки в стороны, но тут же взъярился, оскалился и бешено зарычал: – А потом вот так! Вот так! – Теперь руки его будто что-то остервенело раздирали в клочья и разметывали по сторонам. – Вот так! Хр-ры!.. – Человек взволнованно привстал и вновь сел на место, ненароком толкнув бедром подругу и не заметив этого, удивленно покачал головой. – Я видел глаз тайфуна и живой… Мэрээска голая, все лантухи посрывало в море, и со всей команды один только Саша Пономарёв погиб… Был парень на борту, а когда потом смотрим – его нет. Канул Саша…

– Помянем Сашу, – спокойно сказал Бессонов и поднял стакан.

А через некоторое время он вернулся к жене, видел издали рыбака в джинсовом костюме и думал, что после короткого сидения вместе, даже не узнав имен друг друга, они в следующий раз уже поздороваются как хорошие знакомые – так было принято.

Теплоход «Ольга Андровская» опоздал на три